Видение Родины

Мы Родину, сколь помню, хоронили.
Был так задуман важный ритуал,
чтоб торжество присутствием почтили
все, кто пинал её и в клочья рвал,
все, кто молчал, когда она стенала.
Нас собралось на проводы немало:
все бывшеграждане бессчётные её
означили участие своё.


За катафалком, серый и согбенный,
великий в малом плёлся,
неизменный
в своей привычке умное вещать.
Вот и теперь в кармане речь лежала
и в ней слеза уместная журчала
по той, которая была нам мать,
но вот, увы, слегка не дотянула
до славного всемирного загула, –
да стоит ли бедняжку укорять.


Ему на пятки чуть не наступала
колонна новорусского кагала:
плечища, шеи, лобики, зады…
Две синодальных сивых бороды
вослед за ними истово кадили.
Но жадных чрев смердящие плоды
тем паче жаркий воздух ворошили.


Чем дальше от начальства и от свиты,
тем откровенней шастал по рядам
гул облегченья: – Наконец мы квиты!
Все эти монументы-монолиты,
пора их в ямину как ржавый хлам!
– Давно пора! – им вторила сердито
мамоны цепкая правозащита.


– Идея патрии поизносилась.
Из всех учебников её – навынос!
Из всех головок – хриплую шарманку!
Пора дышать и мыслить наизнанку,
без комплекса любви к своей мамa.
По ком рыдать? Нам родина – тюрьма.


А вот и те, что значились в запрете.
Как много же меньшинств на белом свете!
Лихие наводители мостов,
они же сокрушители основ,
на полную катушку веселились:
оттягивались и при всех мочились,
и спаривались с резвостью ослов.


Как конюх от сдуревшего коня,
опасливо дистанцию храня
от ржущих содомитов,
шли понуро
лавряты – сановитые фигуры –
витии гимнов, ораторий, маршей,
обласканные некогда мамашей,
как звали Родину в своём кругу,
но замолчали враз – и ни гугу.


Мелькали феминистки, пацифистки
из комитета бдящих матерей,
что от «дедов» отчизну защищали
и потому под юбками держали
своих великовозрастных детей.
Вспухала полудённая жара.
Уже героев описать пора,
небрежно, но с иголочки одетых,
что сквозь толпу неслись в своих беретах
и, яростью бессильною дыша,
просили по привычке «калаша», –
тогда бы навели в стране порядок, –
но и рогатки не было в отрядах.
И к ним лепились полчища зевак,
охочих до истерик, склок и драк.
Шли ордена украдкой, точно лесом,
шли клубы, разделясь по интересам
к оккультным разным сферам,
то бишь бесам.
И там и сям метались бестолково
те, кто надеялись услышать слово
подсказки, соучастия и веры,
но им одни словесные химеры
подсовывали лжехристы и маги,
антропософы и антропофаги,
гадатели на птичьих потрохах
и рериховцы с пеной на губах.


Порою кто-то вскрикивал гневливо:
– Что за поминки? Мы крепки на диво!
Бюджет растёт и рубль процветает.
Держава-мать почти что воскресает!
А сзади всех клубились тьмы и тьмищи
тех, кто народом звался сотни лет,
но без вождей одряб и поослеп, –
тех, кто давно уже добра не ищет
ни в чём, кроме получки ли, подачки,
заначки, ежеденной тележвачки,
кроссвордов, «окон», пересудов злых
и сотовых термитных позывных…
Похоже, полушарье оползало
из были в небыль, из цветенья в хиль.
Толпа до горизонта пыль вздымала,
а там сама перемещалась в пыль.


Но чуть поодаль, под подошвой горной
искрился, будто снег, остаток скорбный:
младенцы, старцы, жены в белых платах;
их охранял строй юношей крылатых…
Казалось, то сама душа Отчизны
в истоме горести и укоризны
была готова отлететь куда-то –
в заоблачные звонные палаты,
но напоследок медлила…


Она уйдёт и унесёт всю славу,
всю стать и честь, добытые по праву,
все песни дивные, заветные преданья,
все алтари, все мощи, все рыданья
своих невинных чад,
рассветов алость, –
всё, что Святою Русью нарекалось,
и там до судного Христова срока
пребудет,
жалостно вперяя око
в кромешный край неугомонной пыли,
где ей свои однажды изменили.