* * * Глинтвейн...

* * *

Глинтвейн и дымящийся пунш.
Бордель. Распродажа. Столица.
Вам – Зальцбург, стареющий муж.
Мне – Прага, чумная девица.

Мы видели горы и снег,
мы видели плиты и шпили.
Мы воду просили у рек
и жадно, до одури, пили.

Не спали в разверстой ночи
рябых европейских идиллий
и с картой при свете свечи
по мерзлой брусчатке ходили.

А Моцарт – над всей глухотой –
сводил расстоянья в сонаты
в тональности сыгранной той
последней щемящей расплаты.

Багеты. Кудрявая прядь.
Январь. Черепичные крыши.
Вы знали, что им – не понять.
Я знала, что Вам – не услышать.

Был первый месяц осени и первый день дождя,
которому идти до новогодних тостов.
Нам нужно было встретиться немного погодя.
Но все загадки короля разгадывались просто.

В кармане мокрые ключи и пачка сигарет.
И мы попали в точку "А" в заглавии Арбата.
На безнадежные стихи отчаянный запрет.
Был час полуденных забот, преддверие шаббата.

Беседа отвлеченная напоминала храп.
А кошка, что чернее тайны преступлений,
бросала страсть и тишину подушечками лап
то в руки влажные твои, то на мои колени.

Она-то понимала: в воду кинули – плыви.
Ее звериное чутье не выносило фальши.
Был первый месяц осени, и первый день любви,
и безнадежные стихи о том, что будет дальше.